ТАТЬЯНА НИКОЛОГОРСКАЯ
РОДНОЕ
ПЕПЕЛИЩЕ
Тёплым погожим днём я шла по Малой Якиманке. Эта коротенькая улочка выходит к Водоотводному каналу («канаве» в просторечии). Церковь, давшая имя двум Якиманкам — Большой и Малой, — при Сталине была снесена. Но я знала, что в её приходе, под сенью храма Иоакима и Иоанны (родителей Девы Марии), родился в сентябре 1909 года мой отец — сын священника Александра Семёновича Никологорского…
Что-то повело меня в тот ясный солнечный день (весенний? сентябрьский?) к родным пенатам. Хотелось мысленно отыскать то место, где был когда-то разрушенный маленький храм (его тень сохранилась в изумительной книге Олега Волкова «Каждый камень в ней живой»).
На тихой улочке не было, кроме меня, ни души. Если не считать дамы средних лет — она догнала меня, окликнула… и стала расспрашивать об истории этой улицы. Оказалось, что дама — музейный работник. Я отослала её к вышеназванной книге, приобретённой мною в бытность редактором издательства «Современник», и призналась, что мой дед был служителем храма, который не пощадила история.
Музейщица удивлённо смотрела на меня:
— Вас Бог мне послал! — обронила она фразу.
Мы ещё минут пять общались и расстались навсегда, обе русопятые, сероглазые москвички. Обе круглолицые. Обе «пятидесятники» по рождению
* * *
Отматываю «ленту» памяти назад. Лето 1941 года. Уже вовсю идёт война.
Дачный посёлок под Москвой. Ильинское или что-то вроде того — находка для «Тимура и его команды». А может быть, Болшево: мама дежурила там на радио.
На платформе она ещё не мама, а просто Лена Осипова, недавняя выпускница Института инженеров связи, худая и молодая, в летнем скромном платьице, с дешёвой ниточкой бус из янтаря на шее. Электричка — или там паровоз — ещё не скоро, и есть время поговорить с попутчицей молодому военному. Кажется, это был лётчик, офицер (кубари в петлицах). На платформе они были одни. Парень и не думал «прикалываться», приставать к девушке. Ему нужно было высказаться.
— Вы поймите: у меня в Киеве — молодая жена! Мы только что поженились. А в Киеве — немцы… Я места себе не нахожу! — признавался военный Леночке.
Навсегда она запомнила его худые плечи, его до белизны в костяшках стиснутые руки, его огромные несчастные глаза, его чистую, искреннюю речь… и его беспомощность перед, наверное, самым большим несчастьем — невозможностью мгновенно спасти самого дорогого человека. Молодую любимую женщину.
* * *
Немцы всё ближе к Москве. В информационной сфере — неразбериха. Вроде два фашистских танка прорвались в Голицыно? Ходят слухи: в Петровско-Разумовском то ли на Сходне уже враги. Хотели стебануть из дальнобойной пушки по Кремлю, да местная девчонка (немецкий знала) успела сообщить куда надо — телефон чудом сработал, не всё там перерезать успели, видно. Залпа немецкого не вышло — уконтрапупили наши артиллеристы этот замысел.
…Мой дядя Алексей бредёт из Кунцева в Москву. Он работает на заводе, изготовляет иголки для патефонов. Это — валюта в лихолетье войны, дядя — забронированный. Как ему удалось? Не начальник, не гений, без связей, сын попа… История о сём умалчивает. Усталый путник торкнулся в первую попавшуюся домушку. А там — военный и его пассия. Командир сразу — за кобуру: кто такой?! Дядя Лёша в ответ: не бойтесь, я просто счастья ищу…
Насыпал им иголок — воин и его подруга подобрели, дали Алексею попить-поесть. И снова — в путь, в Москву.
— Эй, мужик! Откуда ты? — окликает случайный прохожий.
— Из Кунцева, — был ответ дяди Лёши.
— Хватит брехать — в Кунцеве немцы давно! — недоверчиво махнул рукой встречный.
Впереди — 16 октября. Паника в столице. И чудесное спасение — 6 декабря — Белокаменной…
* * *
Другой мой дядя — Георгий Никологорский — льгот не имел и брони не искал. Он добровольцем ушёл на фронт. И пропал без вести в мясорубке жестокой эпохи. (Родная бабушка — Мария, другая Мария, мать отца моего — обронила однажды, что «Егорушка» был самым принципиальным, самым цельно честным и прямым из трёх её сыновей. Находила, что я в юности лицом была на Георгия похожа.
Отца моего — Андрея Никологорского — призвали в армию, когда ему было уже за тридцать лет. Не первый призыв. Отцу повезло: его взяли в батальон связи; связистов было немного, толковых, знающих, и их берегли. Батальон шёл за фронтом и налаживал в разорённых городах и весях всё: и телефонную связь, и радио, и электропроводку… Так отец выжил. Он встретится с моей будущей матерью после войны, когда порой ходил в галошах на босу ногу. Они долгое время были сотрудниками (служили в единой конторе). Отец женихом переплывал широкую Москву-реку в Серебряном бору к ужасу моей мамы. Демонстрировал силу. Плавал хорошо…
…Экзамены, чтобы диплом инженера получить, папа мой сдавал по маминым конспектам. Поповичам высшее образование в тридцатые годы не полагалось, да после воины вышло послабление… А может, его спасал имидж Елены — дочки погибшего в Гражданскую войну красного командира? В 1951-м родителям дали новую квартиру на Ярославском шоссе: две большие комнаты.
…В 2011-м это произошло? Или в 2010-м? Аберрация памяти не даёт ответить точно. Но мне пришло вдруг послание от абсолютно незнакомого человека. По соцсетям мой адрес разыскала некая Голубятникова. Она занималась судьбами новомучеников, разыскивала их могилы. В её роду, насколько я поняла, тоже были невинно убиенные служители церкви. Она нашла имена моих родичей, принявших мученическую кончину во времена тоталитарщины, а заодно вышла и на потомков… В живых давно не было ни отца, ни матери моих. Письмо пришло ко мне в Свиблово (мой последний приют). Невозможно описать состояние нервов человека, вовсе не аристократических кровей, впервые держащего в руках свою родословную!!!
Древо жизни предков
И подарил мне то древо абсолютно чужой, неведомый добродетель… Я знала, что где-то близ Гребнева живут по сей день мои дальние родичи. (В Гребневе похоронена, кстати, виолончелистка Ксения Юганова, глубоко верующая женщина. И оказалось, что её духовным наставником одно время был покойный ныне отец Фёдор Соколов — мой троюродный брат, с которым мне довелось познакомиться в начале 1990-х…)
И всё же столько информации хлынуло вдруг, внезапно, что мне стало очень тяжело…
* * *
Надя Голубятникова по своей воле прислала мне кучу цветных фото посёлка: Никологоры (Владимирская область, Вязниковский район). Завалила ворохом сведений о родичах-однофамильцах. Выяснилось, что моя ДНК есть нынче даже в Барселоне! Но я смутно припоминаю: есть дальняя родня и в Киеве, и даже на родном проспекте Мира, где прошли 44 года жизни. Точно знаю: есть в Кемерово. Случайно увидев мой первый сборник стихов, Владимир Антонович Никологорский пешком с букетом цветов поднялся на 10-й этаж нашего дома 118. Лифта он не выносил почему-то. Он занимался собиранием сведений обо всех родичах, прежде всего — о мужчинах (по наивности считая их «хранителями» племени). Срабатывал, конечно, феодальный предрассудок. Но делом мой однофамилец занимался безусловно благородным. Высокий, несколько мешковатый, малость нескладный, сероглазый и широкоплечий, он твёрдо сказал, когда мы чаёвничали летом 1983 года на 10-м этаже моей прежней квартиры-коммуналки:
— Я не сомневаюсь, что мы — родственники!
Да, от него веяло нашими генами. И отцом, и дядей Лёшей, и бабушкой Марией Петровной (урождённой Рождественской), которая спасла мальчишек-сыновей в страшные годы революции, перепрятывая их по родным и знакомым — в Загорске да в Поволжье. Остригла косы и стала учительницей младших классов. С Евангелием не расставалась. «Веру в Бога» никому кликушески не навязывала. Ходила всегда прямая, как струнка (гимназия этим детям спины прямила, а наша школа — калечила), ножки — по первой позиции, как у балерины. И умерла, как святая: уснула от слабости, вытирая пыль, и не проснулась, прикорнув на диване… Девяностодвухлетняя. Она была честна, разумна, несколько суховата. Ни тени маразма.
…Эк меня занесло! Я ведь очерк — не книгу пишу. А тут — на роман вещей набирается…
Молодость, молодость! Сколько оплошностей было сделаю по естественному легкомыслию, по неопытности! От иллюзии тысячелетней длины жизни.
А её и ста лет нет.
Сегодня спохватишься: того не расспросил. Тех не разыскал… Были другие заботы и тревоги.
Жизнь шла в рост — и смотреть хотелось с надеждой вперёд, в заманчивое будущее! Романтика трубила, звала в дорогу. Да и не знали мы так многого ещё — к несчастью. Или к счастью.
* * *
Дядю Лёшу затаскали в НКВД, когда он, уже член партии, рабочий человек, работал на своём иголочном заводе в Кунцеве. («Па-а-чему в Гражданскую войну у священников жили?! За-а-ачем мать якшалась с нетрудовым элементом?!») И приходилось объяснять дуболобым следователям ЧК, что Андрюша, Егорушка, Лёша были малолетками в то время (старшему, насколько я понимаю, моему папе было в 1918-м девять лет!). Бабка Мария Петровна, как птица, своими крыльями укрывала детвору родную. Чего же здесь непонятного? Мотались по родне да по знакомым. А кто они у церковников? В основном те же церковники…
Встреча (тоже в восьмидесятые) со сводной сестрой (дочкой моего папы от довоенного, первого брака) подарила мне оглушительное нечто.
Наташа призналась, что дедушка (отец Александр Никологорский) на коленях стоял перед сыновьями, юными Андрюшей, Георгием и Алексеем:
— Дети, милые, Христом Богом вас умоляю: отрекитесь от меня!!!
— Папа, но как же? Ведь мы тебя любим, ведь грех же…
— Сынки, родимые, вы замолите этот грех! Я не хочу, чтобы вас расстреляли — ведь я буду в этом виноват! Вы молодые, вам жить и жить! Простите меня. Я ничего не боюсь, мне осталось немного.
Он благословил их: грешно и свято — жить в этом трудном, непонятном, порою зверски несправедливом, но всё-таки всё равно прекрасном и радостном мире, где помимо инквизиций и концлагерей существуют природа, Родина, музыка, добрые люди и добрые книги; существуют детский смех, мечта и юность. Существует любовь…
— Андрей мне об этом никогда не рассказывал! — ахнула моя мама.
Да. Папа молчал. И его молчание я запомнила!
— Пап, ну почему ты о детстве никогда не рассказываешь?
— У меня все рассказы серьёзные! — отмахивался завлаб Андрей Александрович.
В конце 1950-х его звали в КПСС.
— Но я же — попович! — увиливал отец.
— А! Какое это теперь имеет значение? — цинично вякнул чиновник.
Отец не вступил в партию. Как и моя мама, остался беспартийным.
В 1963-м он умер «при невыясненных обстоятельствах». Якобы виной было курение и рак лёгких. По другой версии (её мне поведала ближайшая подруга мамы), вся лаборатория отца была облучена неким «рентгеном», и сотрудники погибли тем же образом. Отец писал (сказала сестра моя Наталья) некую «научную книгу». (Не исключено, что общение в юности с Павлом Флоренским легло в основу труда папы о диэлектриках!) Но скромный, заторканный с детства, застенчивый инженер не был борцом. Локтями действовать он не умел. Всегда одёргивал общительную жену: «Да не лезь ты ни к кому… Да не надо болтать…» Потушить пожар в мгновение он мог. А справиться с наглецом и подлецом, присвоившим себе труд талантливого радиоспециалиста, не сумел. Когда папа заплакал в больнице перед смертью, мать удивилась: никогда она не видела его плачущим…
«Умирал по-христиански. Молча», — обронила она.
…Помню её рассказ, как дед Александр с узелком в ЧК ходил — арестовывали его в 1920-е годы. Но отпустили! (Наверняка Мария Петровна «рассекретила» этот эпизод.)
Дед умер своею смертью — в 1929 году.
Относительно судьбы своих родичей — как в воду глядел!
Подобно Флоренскому, русскому гению-полиглоту, Никологорские приняли мученический венец, и приняли они его одними из первых священнослужителей на плахе Советской власти.
NB: В тверском застенке был расстрелян брат моего деда-священника о. Алексий Никологорский (фото не найдено, их и не делали. «Там кровь лилась рекой», — сказала подвижница Надя Голубятникова).
Это был мой двоюродный дед, брат о. Александра.
На арестантских «стройках коммунизма» скончался стариком мой троюродный дед — двоюродный брат дедушки родного — новомученник Михаил Никологорский. (Он служил в храме в посёлке Фряново близ Щёлкова.)
Вот его-то иконописный лик и вверг меня в ступор.
Если переодеть этого человека в «штатское», удалить усы и бороду, то получится изображение, очень похожее на моего папочку. И ещё — на о. Дмитрия Семёновича Никологорского.
Этому фряновскому батюшке повезло. «В живых он остался один» — среди молодых и старых сородичей. Прожив относительно благополучную жизнь, он yмер своей смертью в 1922 году. (В книге фряновских краеведов, историков Сергазиной и Чистякова, этот брат моего деда упоминается, и ему посвящено там много страниц; я обрадованно увидела фото родича — в облачении, с седой бородой…) Фото родного деда моего, священника, дядя Алексей маме моей так и не отдал. А ведь как умоляла…
Мне больно читать в письме нынешнего фряновского батюшки слова: «святые Никологорские». Мне-то больше, чем другим, известно, что никакие мы не «святые». Да и книжка «Фряново глазами историка» — объективная и честная — рисует далеко не ангельское небожительство простых русских мужиков, рукоположенных в священники. Потомки крестьян, которым приказано было (при царе) быть служителями культа и носить выдуманную красивую фамилию (а то была бы я Волкова или Зайцева! Или Ефимова…), выходцы из Никологор (Никологорья) под Владимиром, соседи Вязников (откуда вылетят прекрасные песни на стихи Фатьянова впоследствии), эти люди были то, что они есть. Искренняя вера мешалась в их поведении с бытовыми привычками. Клир и Христос ведь не одно. И я не буду здесь цитировать страниц книги историков, над которыми только головой покачаешь и горько усмехнёшься… И драки, и «за воротник» закладывания, и далеко не благостная речь порой — всё было в жизни несчастного моего Михаила, чей образ теперь смотрит на прихожан с иконы во Фрянове. (Этот образ списан с фотокарточки одного из его родственников, очевидно, на других иконках тот же новомученик изображён с армяноподобными чертами лица и более «брюнетистым».) Найти ли теперь фотокарточки тех лет, когда люди прятали иконы от ЧК — как впоследствии прятали партбилеты от немцев?!
Но… «Я не тебе поклонилась — я страданию твоему поклонилась».
Наивно верившие в незыблемое своё поповское счастье, не ведавшие беды на самом пороге вселенского переворота, никуда не эмигрировавшие, малокоммуникабельные, растившие детей без детства (мой отец всегда мне казался стариком), суровые и негибкие, они были перемолоты молохом социалистического общака. И навеки остались жертвенными мучениками.
Их — Алексия и Михаила Никологорских — канонизировали относительно недавно. А сколько ещё таких — и с крестами, и с комсомольскими значками, может быть, стоило бы провозгласить «святыми»?! Икон не хватит. Церкви новые строить придётся — если вспомнить о святых и грешных мучениках Великой Отечественной, благодаря которым мы сегодня и живём на этом чёрно-белом в красную крапинку свете…
* * *
Отец Дмитрий снискал добрую память у прихожан. Вспоминали его старушки и старики в основном как «благодетеля». И доброго человека. Только одна девочка ушла из земской школы, где батюшка Дмитрий вёл уроки: «Я не баловалась, а он меня по рукам линейкой бил…»
Был он, наверное, зажиточным человеком, уважаемый священник и законоучитель. Наверное, добродушен был. Но не искал новых путей, и девочек недолюбливал, маленьких. И книг современных педагогов не читал — откуда ему было? Святая… простота.
…Я вглядываюсь в родные черты. Если бы мы все встретись сегодня на том свете — нашли бы мы общий язык? Поняли бы друг друга? Сомневаюсь. Но гены… Они ведь тоже не пустяк?!
«Дмитрий Семёнович Никологорский вёл во Фрянове активную жизнь — преподавал, писал статьи…» — читаю я в книге Чистякова и Сергазиной. И, вспоминая папины шутливые стихи, а ещё — учительство своей бабушки Марии Петровны, я понимаю… что и мои десять книг и горы очерков, и десятилетия, отданные детям — в литстудиях и на факультативах, — не случайны. «На поэте род закончится» (Александр Блок). «Буду писателем. Или художником!» (Устами младенца…)
Лопнули постромки догм. Дети о. Александра Никологорского — первые миряне этого рода. Первые несвященнослужители.
(Дядя Алексей закончил жизнь учителем труда и краеведом-любителем у себя в Кунцеве на улице Артамонова. Но в его поведении, особенно в молодые годы, явно бушевал нереализованный талант артиста, юмориста, пересмешника и музыканта. Жаль — не хватило образования. И среды…)
Примечательно вот что: в книжке фряновских историков (оба — преподаватели Российского гуманитарного университета), равно как и в родовом древе, присланном мне отцом Михаилом (Герасимовым), нет Александра Семёновича, деда моего! А ведь он — родной брат новомученика Алексия, брат о. Дмитрия (Димитрия)! Не указаны также дочери о. Семёна — Елизавета? Мария?
Как кипятком меня ошпарило, когда я вчиталась в скупые строки «Православного календаря»: «…В 1937 году в храме Космы и Дамиана протоиерей Алексей встретил сорок седьмую годовщину своего священнического служения…»
Кланы разных приходов, церкви разных престолов роднились, скрещивались, дарили потомкам фамилии. И — гены великого терпения…
* * *
Лучше поздно, чем никогда! И я, было, раззадоренная письмами Голубятниковой (жительницы Переделкина), попыталась связаться хотя бы с московскими Никологорскими — был некто Антон, помнится, на проспекте Мира, в военкомате сказали, давным-давно. Ещё пару-тройку адресов подсказала Надюша…
Увы: все попытки связаться с однофамильцами результатов не дали!
Мой звонок в Союз журналистов Москвы — Ольге Никологорской (наши учётные карточки стояли рядом) тоже не обнадёжил:
— Это фамилия моего бывшего мужа! — устало сказала она. — Не советую его разыскивать. Вы не знаете, что это за человек!
— Знаю! — ляпнула я. — Все мы — бирюки и нелюдимы. Кровь такая.
— Вот-вот… — тихо отозвался другой конец провода.
* * *
В Одинцове 1970-х годов ко мне в редакцию вбежала, помню, маленькая энергичная старушенция:
— Я тоже Никологорская! Но я — дворянского происхождения. (Выяснилось: и здесь — мужняя фамилия досталась женщине.)
…А разговоры мои с соплеменниками-земляками по телефону ни к чему не привели.
Пожилые люди явно уходили в сторону, уклоняясь недоверчиво и твёрдо, от ненужного им сородича. Мало ли! После всего, что пережил род в страшное время, хотелось покоя, а не ковыряния присохших ран.
Моложавая волонтёрша Голубятникова была обижена фразами, которые ей не раз приходилось слышать: «Зачем вы делаете то, о чём вас не просят? Это нездоровый энтузиазм!»
Мать двоих детей (с тяжелобольным отцом на руках) уходила от реальности в книги Астафьева и в заботу о захоронениях новомучеников — родных и чужих. А также в интернет-поиск. Связывалась с архивами, рассылала справки о погибших — в «мирное» время и на войне… Дарила родословные и фото.
И невдомёк ей было: отчего некоторые пожилые люди не в восторге от её страстной, пассионарной деятельности? Почему корят: ты перебарщиваешь.
Я понимаю Надю. («Если не буду этого делать — я с ума сойду!»)
Но понятна мне и осторожность моих однофамильцев. Здесь — уроки былых времён, конечно, но — и не только в этом дело.
Людям свойственно жить для детей, внуков, будущего. Для счастья. Для веры в лучшее! (А иначе жить не захочется…)
Невозможно читать только Астафьева, пусть он трижды велик и глубок.
Нельзя весь век жить на пепелище. Или на братской могиле, в которой упокоились расстрелянные… Не всем дано призвание истязания памятью.
Человек есть человек.
* * *
Завершая эссе о предках, я вспомнила, что краевед из Гребнева написал мне ещё лет 12 назад: была до революции книга, называлась она кажется, «Вся Москва». И, примерно в 1916-м году, в ней упоминался храм Иоакима и Иоанны. И в нём — псаломщиком — мой дед о. Александр Никологорский.
Я возразила краеведу: мол, дедушка был священником, я это точно знаю!
Лишь теперь «дошло»: они же росли постепенно! В дореволюционной книге наверняка — слегка устаревшие были сведения, дед уже служил; наверное, на Большой Грузинской (храм на которой был переделан впоследствии в некое учебное заведение). Вот там он точно стал священником! Там его и настиг 1917 год. Там и деклассировали батюшкину семью. И «попросили» из Москвы в Подмосковье… Голицыно, Кунцево, Гребнево разное остатки рода, сгинувшего в ГУЛАГе. А то и попросту расстрелянного по пути в кутузку, как был убит ни за что мальчик-подросток (жуткая страница книги, подаренной мне моим троюродным братом, о. Николаем Соколовым). Книгу этих воспоминаний написала его матушка (Пестова в девичестве).
* * *
Мой дед Александр попросту вовремя умер в 1929-м году! А не то он разделил бы судьбу Михаила и Алексия — новомучеников. (А мой папа — судьбу того мальчика, чьё тело наутро нашли в роще…)
И последнее: года три назад на Новогодье и Рождество мне была подарена знакомыми любопытная книжица — «Якиманка от А до Я». Это была незавершённая энциклопедия, один томик многотомного издания, посвящённого истории моей «малой родины». («Мы поедем спозаранку на родную Якиманку» — прозорливо пел отец под соснами Серебряного бора.)
Том кончался на букву «К». Естественно, о Никологорских там не могло быть информации. Но, ознакомившись с призывом помочь исследователям, я связалась с одной из пожилых журналисток, причастных к хорошему издательскому начинанию. (Вспомнилась и наша прогулка с музейщицей по малой Якиманке, вспомнилась и книга ГУЛАГовского мученика, выжившего на 30-летней без малого каторге и мученически погибшего на десятом десятке — Олега Волкова («Каждый камень в ней живой».)
Вспомнилось моё детство, две мои статьи (в газете «Слово» и в «Парламентской» — в защиту родной разоряемой улицы — в 2002 году). Тогда удалось ещё и телепередачу по московскому каналу протолкнуть, в ней даже крестивший меня отец Николай (Смирнов) выступал… Всё равно дом № 50 — новый! — на месте нашего (снесённого в 1984-м) отгрохали рядом с церковью и «Шоколадницей», вопреки всем геоморфологическим нормам, при Лужкове.
Но я — не о том сейчас: это уже история современности.
И составителей якиманской антологии, пусть запоздалые, но сведения о канонизированных моих родичах-священниках и о коренном якиманском жителе (здесь родившемся, сюда вернувшемся после войны и женитьбы на своей сослуживице, инженере Елене Осиповой), о моём отце, связанном, без малого, сорок лет, с этим районом, — должны заинтересовать!
Я приложила к письму свои очерки о Якиманке, рассказала, что мама всю войну прожила здесь, работая на Всесоюзном радио и никуда не эвакуируясь, даже в бомбоубежище не бегая… (Бомбы падали и на Якиманку, да, видно, Бог миловал…) Послала журналистке (коллеге по цеху народной памяти) фото, ксерокопии — словом, всё, что могло пригодиться ей, с моей точки зрения, или из чего можно было бы выбрать хоть малую толику необходимого.
Ответ журналистки вбил меня в пол. Буквально.
(Я не хочу называть имя пожилой женщины — я ей не судья…)
Отругав меня для начала за то, что очерк напечатан в давно прошедшем году, а не сегодня (будто пенсионер только и делает, что бегает рысью по Москве и очерки, как блины, печёт), дама, с деревом и металлом в голосе, отрезала:
— Мне не нужно этого! Мне это не интересно…
Ну, что же. Зато кому-то, может статься, это по-настоящему интересно.
Хотя бы одному человеку в Москве…
Или не только одному?
P.S. Автор выражает искреннюю благодарность Надежде Голубятниковой (посёлок Переделкино) и отцу Михаилу Герасимову (посёлок Фряново) за информационную поддержку и духовную помощь.
published on according to the materials
Комментарии (0)